Как-то раз отец в горячке спора выпалил мне, что я сошёл с ума, когда лежал в больнице. В принципе, я не отнёсся к его высказыванию слишком уж серьёзно, потому как в нашей семье, вообще говоря, принята такая манера общения. Человек, участвующий в споре, считается правым тогда и только тогда, когда его противник раздавлен и морально уничтожен. Это война, а на войне все средства хороши.
Тем не менее, какая-то часть правды в этом, должно быть, присутствовала. По-крайней мере сейчас я, думая об этом эпизоде, понимаю, что после двух этих госпитализаций с периодичностью в год что-то существенно изменилось во мне, превратив этот момент в подобии поворотной точки, разделяющей жизнь на периоды “до” и “после”. До – живой, активный, во всё влипающий мальчишка, после – тотальная потеряшка.
Другим признаком важности этого периода являются также частота и настойчивость, с которой воспоминания о нём обнаруживаются в моей памяти. Воспоминания спутанные, слипшиеся в один невразумительный комок, с хаотическим током времени, странными несовпадениями в порядке следования сцен, а также отличного от интерпретации взрослых собственного видения происходившего.
Помню, как-то раз я подошёл к медсестре и сказал, что чувствую себя очень странно, у меня ничего не болит, но все звуки как будто долетают ко мне очень и очень издалека, и всё вообще происходит как будто бы не со мной. После моей путанной попытки объяснить своё состояние, я удостоился градусника подмышку и внимательного оценивающего взгляда, которым взрослые обычно смотрят на тех, кого считают придурками. В общем, мне было сказано посидеть на кровати, и тогда, мол, всё пройдёт. Ничего, конечно же, не прошло, но после подобного взгляда мне было ясно, что искать врачебной помощи здесь бессмысленно, а может быть даже опасно.
Затем были разные сцены, которые я почему-то не могу уверенно отнести к конкретному периоду госпитализации. Например, перевод из одной палаты в другую. Сначала мне казалось, что это произошло в стоматологическом отделении, где я лежал с переломом челюсти, но в “переведённой” палате обнаруживаются персонажи из первого, “офтальмологического” эпизода. Вся больница соединилась во мне в одно единственное монотонное пространство, пронизанное общим чувством бесконечной потерянности и одиночества.
Должно быть, именно тогда я принял внутрь критическую массу пустоты, после чего привычная жизнь начала разъезжаться в разные стороны, перестала быть цельной, в ней начали зиять чудовищные пробелы, заполнить которые мне никак не удавалось.
Словно та чёрная бездвижная темнота, в которую я на неделю погрузился, чтобы спасти зрение на правом глазу, укоренилась и начала распространяться по всей моей душе. Быть может, я ненароком шагнул за обычно тщательно охраняемую границу в своём восприятии, когда начал видеть в непронцаемой тьме странного вида движение, вглядываясь в которое, меня начинало мутить, я ощущал головокружение и слабость.
Быть может, сказался слом привычного хода времени, из-за которого я не спал ночью и из всех доносящихся звуков слышал мерное гудение ламп ночного дневного света, превратившийся в результате в самый громкий звук в мире. Может, из-за этой разницы в слуховых ощущениях мне не запомнилось присутствие матери, которую я обвинял впоследствии в том, что она оставила меня совершенно одного там, на больничной койке. А может, во мне говорила обида за то, что им так и не удалось заполнить во мне эту бездну отчаянной недолюбленности.
Порой мне кажется, что именно тогда я сдался, смирился где-то глубоко внутри себя с тем, что мне никогда не получить родительского признания и любви. Видимо, я ожидал, что уж после такого всё неминуемо изменится, обнимет меня мама, заметит папа, но вместо этого они взяли эти эпизоды на вооружение, когда впоследствии возникала необходимость доказать мне несостоятельность любого самостоятельного мышления.
Так в наш семейный обиход прочно вошли фразы “у тебя и рогатки не стреляли” и “на качелях тебе, конечно, кататься тоже никто не запрещал”.
