«Ответственность начинается во сне» — до чего же мне знаком этот принцип. Возможно, с того самого момента, когда мне приснился странный сон, оказавшийся в действительности экстремальной попойкой в честь получения моего паспорта. А может, всё началось ещё раньше, когда я начал сопротивляться своим кошмарам, замораживая их, разбивая, сворачивая плоскость воображаемого «экрана» в трубочку, поджигая его края, изгоняя из себя, наполняя освободившееся пространство прочитанной на ночь сказкой. Или тогда, когда я, безумно страдая от скуки (да, наверное, и не только), начал придумывать себе параллельный мир, в котором я могу делать всё, что угодно. Один. Мир, принадлежащий только мне. Мир полной свободы, исполняющий любые желания, рисующий любые ландшафты, предоставляющий все возможные виды игрушек, а также невозможных приключений. Мир, ставший настолько желанным, что осознание его недосягаемости причинило вдруг весьма ощутимую боль, появлявшуюся затем при каждой попытке погрузиться в него снова, так что вскоре стало проще оставаться снаружи.
«I will try to make my way to the ordinary world, I will learn to survive».
А может, это произошло тогда, когда мне в голову пришла мысль, что неплохо бы, наверное, сойти с ума — тогда вся моя жизнь превратится в один лишь сон, и я смогу избавиться от этой проклятой реальности.
Не знаю, сложно сказать. Во сне причины и следствия переплетаются довольно странным образом. Тогда один из наших приятелей отказался пить, и мы приговорили оставшуюся водку, разделив её между собой поровну. Затем пошёл дождь, и это было ещё в реальности, а потом уже начался сон. Я бежал по лесу, потому что во сне меня преследуют кошмары, я убегал изо всех сил по сколькой размокшей грязи, за мной гнались мои приятели, обернувшиеся моими врагами, наполненные одним единственным желанием — сдать меня в ближайшее отделение милиции. Но я подскользнулся, и мне начал сниться другой сон. Я стою под зонтиком на остановке, и вдруг наполняюсь безудержным желанием этим зонтиком помахать что есть силы. Ведь всё же можно делать во сне! Для того они и сны, чтобы делать там всё, что захочется! И я машу, кружусь с ним, а с неба падает дождь, и я засыпаю снова. Мне снится множество разрозненных фрагментов — липкая грязь, заблёванная подстилка, остановка, поломанный зонтик, бег, крики.
Я просыпаюсь в своей постели и вздыхаю с облегчением — слава богу, это был только сон. Я выхожу в коридор, и вижу перемазанные в грязи кроссовки, и что-то начинает ныть в груди. Потом разговор с мамой, в которой выясняется, что ты не помнишь целого фрагмента этой ночи, но вот он с тупой болью начинает подниматься из тёмного своего угла, и больше не спрятаться, не скрыться, не отпереться, не отделаться от него никак.
Да, ты проснулся той ночью от дикого сушняка, долго пялился на книжку с советскими шрифтами, зажатую у самого потолка, даже попытался было открыть её и почитать, но глаза предательски отказались фокусироваться. Потом ты вдруг вспомнил, что видел в морозилке мороженое. Безо всякой задней мысли ты отправился на кухню, плюхнул на тарелку брикетик, взял ложечку и отправился к родителям в зал посмотреть телевизор.
Да, родители не смогли этого вынести и устроили тебе разнос, а ты стал привычно огрызаться в ответ. Правда, потом ты стал говорить всё жарче и жарче, совершенно не стеснясь в выражениях. Ты высказал им всё, что копилось всё это время в твоей душе, подбирая настолько грязные обороты, что твой отец не выдержал и набросился на тебя, заламывая в этот чертовски предательский, унизительный борцовский захват, требуя признания твоего поражения. Но ты решил попытаться. Ты рванулся изо всех сил и вы свалились с дивана на пол, и под общим весом папино ребро хрустнуло, и потом ещё долго болело, но тем не менее не заставило его разомкнуть хватку.
Твой отец отрёкся тогда от тебя. Возможно, именно с тех пор вы вообще перестали понимать друг друга. Быть может, именно тогда ваши версии реальности стали существенно расходиться. Так, папа рассказывает тебе, что ты становился в стойку и бил его по лицу, но в твоей версии реальности такого события нет. Ты можешь лишь представить себе такое, и тогда… Или же это ещё один сон? Только кому он приснился? Мне? Отцу? Маме он не снился совершенно точно.
Или вот я помню безумное одиночество больницы, где я один, совсем один, лежу без движения с завязанными глазами, и день начинает путаться с ночью, а перед глазами начинает летать какой-то назойливый скрин-сейвер, увидев который, ты сразу же оказываешься во власти непрекращающегося чувства тошноты, так что приходится приподнимать повязку на здоровом глазу, только чтобы снова увидеть там очередное косое приведение, дожидающееся своей чёртовой операции.
Но мама была там каждый день. Каждый день приходила домой с работы, варила суп, молола блендером какую-нибудь кашу, чтобы ты смог её процедить через трубочку. Чёрт. Это ведь была уже другая больница. Почему же они так склеиваются, сливаются в одну бескрайнюю пустыню одиночества, изгоняя из неё всё живое?
Две травмы с перерывом ровно в год, первый раз две, второй — четыре недели госпитализации. Два этажа, два отделения, два совершенно разных мира, два разных сна, объединённых одним мотивом. И обида, и слёзы в глазах матери, когда я выкрикиваю ей в исступлении слова обвинения, и суровая оплеуха от старшего брата, и полный шок и недоумение, и потеря единственного в семье защитника.
И тогда в моих воспоминаниях прорисовывается лёгкий призрак матери, сидящей на краю кровати, достающей из сумки плотно закрытую банку с едой. Понятно, что в глазном я её просто не видел, потому что большую часть времени проводил с повязкой на глазах — опасно большой тромб, оперировать нельзя, можно только ждать, пока рассосётся. И ежедневная процедура — построиться в очередь, сесть в кресло, не моргать, не моргать, не моргать, я сказала! Немного посидеть, запрокинув голову, вернуться в палату, надеть повязку, лечь обратно в кровать. Слушать разговоры соседей по палате, пытаться вклиниться, ощущая, как их слова начинают вплетаться в твой собственный сон, но лучше уж так, чем этот проклятый скрин-сейвер.
Однажды Будде приснился странный сон…
Но в стоматологическом… На этом адском, блядском этаже, где не оказалось даже тонкой проволоки, чтобы поставить шину нужного размера, и потому твой рот превращается в бампер уёбищно оттюнингованного автомобиля. И ты помнишь этот звук, который даже не звук, а трение этой непропорционально толстой проволоки о твои дёсны, и шутки врача, демонстрирующего свою находчивость молоденьким практиканткам. Столовая, где на пол-этажа шинированных больных предлагается поесть картошки с котлетками, закусив куском чёрного хлеба.
Но, может быть, всё это мне только снится? Снятся эти покусанные за лица мопсами младенцы, вшивые дети бомжей, без конца орущие, резонирующие с твоим собственным криком, который ты держишь внутри. Снятся избитые цыганами урки, пытающиеся учить тебя понятиям жизни. Снятся девочки с неправильно сросшимися лицевыми костями, дожидающиеся операции по повторному слому, осложнённой аллергией на популярные виды анестезии.
Ему приснилось, как будто…
Почему же мне не снится моя мама, приходишая ко мне каждый божий день, как на работу?
Но я снова сплю, на этот раз на танцполе. Я вдруг вижу своё лицо, промелькнувшее где-то в толпе, и это ничуть меня не удивляет, не пугает ни капельки. Время движется к утру, и в этот период в клубе, как в сказке, всякое случается. Но я забыл, что я здесь делаю, я растерянно озираюсь посреди скачущей под треки Фэта толпы и не понимаю, почему мне вдруг стало так одиноко. Словно я был выброшен несущим меня потоком на берег, и теперь пытаюсь разобраться, что же мне делать дальше. Мне хочется, чтобы рядом оказалась та, для которой я так старательно расчищал это место, выгоняя всех, кто мог случайно его занять.
И тогда внутри меня вдруг поднимаются слова непонятно откуда известной мне притчи, начинающейся словами «Однажды Будде…»
Однажды Будде приснился странный сон. Ему снилось, будто он ещё не Будда, он как будто ещё не пробудился, и потому воспринимает всё, происходящее с ним серьёзно до чрезвычайности. Он переживает, любит, мучается, страдает, и, что самое главное, совершенно не знает, что спит, и как ему просыпаться. Будда не испугался, нет. Он лишь улыбнулся во сне и устроился поудобнее. Чтобы наблюдать, сострадать, ждать. Проснувшийся один раз может немного и обождать.
