Три разноцветные лампы с зажжёнными в них свечами стоят на табуретке, между ними прочно устроился небольшого размера вечно-медитирующий Будда, оживляемый мягкими бликами подкрашенного камнями и стекляшками светильников пламени. В открытое окно врывается свежий январьский воздух, из динамиков небольшой аудио-системы струятся звуки неторопливого задумчивого lounge, вокруг стоит жуткий беспорядок, на диване несколько подушек образуют что-то вроде гнезда. Грусть уже немного отпустила, оставив после себя лёгкое послевкусие облегчения, следующего за длительным напряжением расслабления, поэтому я на кухне завариваю кофе, наливаю в него бейлиз и в задумчивости сажусь за кухонный стол.
Совершенно ясно, что я прохожу очередной этапный момент в своей жизни, следующий рубеж, которых за плечами осталось уже немало, я добрался до новой границы и снова встретил знакомое (до боли) сопротивление, снова потянул за одну из ниточек, и она вновь привела меня к этому клубку из плотно скрученных эмоций страха, одиночества и спасительной иллюзорной надежды, по чьей-то иронии названному счастливым детством.
Так странно, наверное, чьё-то детство действительно было счастливым, но мне совершенно не удаётся это представить. Да что там, моё собственное детство многим со стороны кажется если не счастливым, то по меньшей степени «нормальным». Нормальным, да… Когда подумаешь, что такое детство действительно может быть нормой, становится чрезвычайно горько и хочется тут же обнять и пожалеть весь этот огромный мир, чтобы только он перестал быть таким нормальным и получил хотя бы немного простого человеческого тепла.
Сейчас, когда я потягиваю ароматный кофе, разбавленный сладковатым ликёром, я могу лишь порадоваться, что мне всё же удалось вырваться из цепких лап такого счастливого детства — времени, когда у тебя нет возможности сформироваться самостоятельно, когда ты мнёшься и формируешься под страхами, желаниями, мечтами и нормами окружающих. Когда тебя тащит вперёд это безжалостное стремление выжить любой ценой, какой бы боли и какого бы труда это не стоило. Пусть разрывает тебя на части, пусть прямые ходы становятся лабиринтами, пусть настоящее приходится прятать от внедрённых в собственное сознание церберов, но всё равно идти — тайком, украдкой, или же наоборот, переть во весь опор на колючую проволоку, чувствуя, как где-то там взрываются алыми цветами новые раны, начинают отчаянно стонать старые шрамы.
У меня было нормальное детство. С мамой и папой, которые сорок лет прожили вместе. Которые работали, стремились, добивались, несли всё в семью. Но почему-то при этом совершенно не любили друг друга. Почему-то при этом не смогшие дать мне то единственное, что мне было нужно, так и оставив меня в ледяной пустыне одиночества.
Нет, я не виню их сейчас, когда пью успевший уже немного остыть кофе. Я уже пережил всю обиду, научился видеть их собственные страхи, проблемы и ограничения, сдерживающие их настоящую любовь и трансформирующую её таким нормальным для нас образом. Я вижу их самих, маленьких, напуганных и одиноких, сформированных мощными жерновами окружающих сил, и моё сердце не может не наполниться любовью к этим двум храбрым настойчивым душам, приведшим в этот мир и меня.
Пусть я всё ещё не распутал этот клубок до конца, пусть, возможно, мои шрамы будут болеть ещё долго, пусть время от времени мне снова придётся садиться на пол, прислоняться к стене и выть от пронзительной тоски и холода, но всё же я рад тому, что теперь могу сам формировать себя, свою жизнь, свою судьбу и своё будущее. Быть может, именно мне всё же удастся прервать столетие нашего родового, семейного, такого привычного одиночества.
