Сегодня я буду писать через силу. Потому что прошёл всего день, как я вернулся после больничного, а эмоций столько, что хватит на затяжную истерику. Но вся шутка в том, что именно в такой ситуации тяжелее всего начать. Очень сложно начать расставаться с накопленным. И так было всегда. Вот, скажем, в детстве мне очень помогало рисование. Я садился за стол, клал лист бумаги, брал ручку или фломастеры, карандаши, и начинал чертить какие-то линии. Одну, другую, третью. Как правило это были какие-то тянущиеся вверх щупальца, похожие то ли на водоросли, то ли на ленты.
Иногда они закручивалсь в круги, иногда в полумесяцы, иногда это были горы, какие-то марсианские пейзажи. Как-то раз я заметил, что порисовав, мне становится легче. Если меня что-то злит, беспокоит, если мне тоскливо, можно было сесть за стол и рисовать, рисовать, рисовать. И будет тяжело, и каждая линия станет продолжением твоего переживания, нитью клубка, который нужно распутать в себе. Но только не всё так просто. Чем больше клубок, тем больше на него нужно сил. Потому что каждая нить — это струна боли, и нужно сыграть на великом множестве таких струн, чтобы тебе стало немножечко легче.
И потому порой ты садишься перед чистым листом, и понимаешь, что не в силах. Ты не можешь даже начать, потому что знаешь, что будет. Но иногда всё же толкаешь себя вперёд, и первые штрихи похожи на удары, они резки, грубы и агрессивны. Хаотичны, безумны, стремительны. После того, как спадает первая волна, линии немного успокаиваются, начинают складываться в формы, очерчивать контуры неясной внутренней картинки.
Линии, линии, линии. Свет, тени, полутона. Когда-то я самостоятельно, ничего и никогда на эту тему не читая, ни от кого не слышав и ни у кого не учившись, обнаружил, что весь мир вокруг меня нарисован светом. Я помню, как стоял на улице и смотрел на облако. Большое кучерявое июньское облако, смотрел на него и думал, как же добиться сходства, из чего же оно слагается. Смотрел на светлые, тёмные пятна, вглядывался в оттенки и перепады цветов на его округлых боках, и тогда до меня дошло. Ведь всё, всё что мы видим — есть свет. Нет линий. Нет контуров. Есть только игра света.
Тогда я открыл для себя полутени, штриховки, мои рисунки стали более объёмными, более живыми, менее графичными. Помню, я пробовал даже вовсе обойтись без чётких контуров, составляя контрастные переходы из мелких-мелких штришочков, и рисунок всё равно читался, выглядел немного иначе, но он всё равно передавал то, что я задумал.
Рисунок жил со мной, рос и развивался, взрослел. Карикатуры сменились драчками, затем — комиксами и смешными картинками. Были фанфики и пародии на рекламы. А затем как-то плавно началась эра секса. Не помню точно, когда я впервые попытался нарисовать голую женщину. Кажется, меня об этом попросил мой одноклассник. Помню, получилась какая-то жуткая бабища, отчего-то при этом обутая в сапоги. Парням понравилась, мне — нет. Затем был какой-то промежуток, пара вялых попыток, но — нет. И только позже, когда в одной из ночных программ мелькнула передача о каком-то современном художнике, и я мимоходом увидел пару отлично выполненных (порно)графичных картин, я подумал: «Хей, вот это здорово!» И взялся за дело.
Наверное, в жизни действительно мало что может сравниться с силой сексуальной энергии. Мне, которому уже тогда было тяжело сталкиваться с трудностями, удавалось завершать проработанные в деталях порно-картинки, работать над каждой по нескольку дней, часами прорабатывая детали. Кажется, тогда и ковался мой сексуальный характер, потому что объезжать этого жеребца я начал, по сути, намного раньше, чем впервые занялся сексом. Вообще, иногда это походило на пытку — изматывающее, изнуряющее, но в то же время невероятно волнующее действие.
Линия, ещё линия, они не просто появляются на бумаге, они прикасаются, они гладят, они становятся моими руками, пальцами, языками, нервами. Пока падают линии, горит костёр, и нужно уметь подбрасывать дрова, чтобы не пыхнуло так, что уже не получится потушить, и чтобы не утихло невзначай, не погасло. И каждый раз — это сладкое поражение. Иногда раньше, иногда существенно позже.
Должно быть, тогда и правда оформился сексуальный стиль, долгое время доминировавший среди моих предпочтений. Очень уж похожие эмоции я испытывал во время занятий любовью со своей первой женщиной. Точнее, как сказать. Не сразу. Не с первой попытки. Далеко не с первой. Одна за одной. Раз за разом. Пока наконец движения не слились в непрерывность, линии не замкнулись в контуры, не начали рассказывать историю символы. И вот тогда, именно тогда занятия любовью стали удивительно напоминать рисование. Прикосновения, поглаживания, поцелуи, покусывания; здесь, там, ближе, дальше, вздох, вздрогнувшая кожа, изгиб, сопротивление, тяжёлое дыхание, пламя, бушующее в крови, тот самый костёр, который требуется укротить, сила, которую нужно расчитать, дозировать, направлять, сдерживать, отпускать. И победа, сладкая, как то самое поражение.
