Все эмоции должны быть пережиты. Иначе они остаются лежать, словно оставленные неведомой армией мины, готовые взорваться в любой момент. Лучше заняться поиском и обезвреживанием таких залежавшихся тротиловых схронов сейчас, когда ситуация довольно спокойна и управляема, потому что в более динамичной ситуации ресурсов может элементарно не хватить. Болит голова. Снова болит голова. Головная боль — это ведь просто головная боль, так ведь? И врач смотрит на тебя пристально, пытаясь разглядеть в тебе симулянта, качает головой и говорит — всё в порядке, нарушений нет, немного затруднён отток крови от головного мозга, но всё в пределах нормы. Скорее всего, это возрастное, у подростков мигрени наблюдаются довольно часто. А голова болит. А голова раскалывается. Ты как-то уже даже и привыкаешь к постоянной нескончаемой боли, начинаешь считать её нормой. Удивляешься, когда другие спрашивают, всё ли с тобой нормально, отчего ты такой зелёный, почему твой лоб покрылся испариной. Ты плохо выглядишь, ты сам не свой. А ведь сегодня ещё совсем ничего. Только немного болит голова, и совсем не хочется возвращаться домой.
Не хочется домой, потому что дома — война, потому что дома — два лагеря, и каждый из лагерей пытается задавить другой криком, обвинениями, угрозами, уколами, контр-выпадами, а иногда в ход идёт и посуда. И невозможно заглушить эту войну ни музыкой, ни книгой, ни рисунками, поэтому иногда я срываюсь и начинаю орать на обоих, когда уже невыносимо настолько, что война становится страшнее возможной сдвоенной ответной атаки. Я не знаю, что делать, мне незачем жить, я ухожу на улицу и бесцельно брожу по району, просто потому, что так немного легче. Я курю, и когда курю много, голову сдавливает железный обруч, и вот это я называю головной болью. Всё, что было до этого — это так, глупости, на которые можно не обращать внимания. Я сражаюсь, я пытаюсь объявить голодовку, но у меня не получается, контр-воля давит меня, как орех, ломает все мои жалкие оборонительные сооружения и снова указывает мне моё место. Я ничего не могу сделать, любые попытки обречены на провал. Я думаю о том, чтобы уйти из дома, но совершенно не знаю, где жить, как зарабатывать деньги, и под ложечкой начинает посасывать, меня снова накрывает тоскливым бесконечным отчаянием.
Мне нужна поддержка, мне нужны какие-то люди, которых я мог бы называть своими, и я отчаянно пытаюсь прибиться к какой-нибудь тусовке. Нахожу «сисопщиков», начинаю ходить на сходки по субботам, время от времени переходящие в попойки. Со временем пьянки случаются всё чаще, я пью водку, пью плодово-ягодные чернила, закусывая мерзостным маринованным салатом из поллитровой банки. Я прихожу домой, и никто не замечает, что я пьян, хотя меня уже успело несколько раз вывернуть по пути. Пытаюсь привести себя в чувство в душе и думаю о том, существует ли в природе субботний алкоголизм, и чем всё это может закончится.
В конце-концов я напиваюсь так, что просыпаюсь в незнакомой квартире, полной спящего перепитого народа, в непонятной части города, ещё крепко пьяный и мало соображающий. Добираюсь домой, меня встречает немая квартира, и мама, спящая в одежде на диване. Оказывается, я позвонил прошлым вечером и сказал, что не могу уехать, потому что транспорт уже не ходит. Но был ещё ранний вечер, потому мне пришлось признать свою неправоту и пообещать, что я сейчас буду дома. После чего я об этом даже не вспоминал, потому что мне было слишком хорошо, вокруг были люди, с которыми можно было шутить, говорить по душам, обниматься и ржать, как кони.
К моему удивлению никто не стал ни на кого орать, меня лишь попросили в следующий раз предупреждать, если ты на самом деле решил остаться вне дома. В тот момент произошло что-то странное и совершенно необычное. Я добился своего. Меня наконец заметили.
