Если случилось тебе быть умным, то человеческая тупость может вызывать иной раз приступы вполне объяснимой печали. Ну вот, скажем, придумал ты хорошее, бойкое название, содержащее в себе референсную шутку, с гордостью демонстрируешь его своим знакомым и... Происходит грёбаное ничего. Цитата не распознана, шутка не понята, и только смотрят на тебя два мутноватых глаза, а горошина мозга между ними почему-то считает идиотом не себя, а тебя. Грустно.

Ну или вот, скажем, выползаешь ты в кои-то веки из своей пещеры на свидание, общаешься, и в порыве вдохновения вворачиваешь в бодро струящийся искристый речевой поток какую-нибудь великолепную остроту, ожидая, что тебя раскусят, поймают, и можно будет вместе посмеяться над провалившейся атакой, или же развить тему, превращая шутку в повод для активного взаимодействия двух миров, но... Нет. Тончайший соус заглочен вместе с грубой пищей, а между стеклянных глазных бусинок мелькают, как в одноруком бандите, дизайнерские туфельки, бриллиантики, машинки, денежки. Пичалька.

Тогда вздыхаешь ты, машешь на прощание ручкой, сочиняешь по дороге домой какой-нибудь простецкий блюз и тут же его забываешь, преодолеваешь лёгкое сопротивление, достаёшь из сумки клавиатуру, ставишь на подставку айпадик, смотришь какое-то время на чистый белый лист, и вдруг...

Мне нравится растворяться. Есть в этом что-то совершенно необыкновенное. Момент перехода незаметен так же, как остаётся неуловимым момент засыпания. Вот ты есть, сидишь за столом на кухне, пишешь одну фразу, другую. А потом поток фраз соединяется, они начинают литься из тебя одна за другой, появляясь словно сами по себе, и то, что они описывают, вспыхивает и горит так ярко, как никогда не бывает во всех остальных ситуациях — ни в медитациях, ни в анализе, ни в обыденных мыслях. Горит, светится, испускает энергию, вдруг освещая соседние участки, обнажая новые, невидимые ранее связи, забытые эмоции, жизненные фрагменты. И ты горишь, и это легко, и это тяжело, потому что кажется, что поток этот больше тебя, русло твоё звенит от напряжения, и круглая твоя душа живёт какой-то своей, непонятной никому жизнью.

И нет силы, способной заменить это. Нет способа пережить то же самое как-то иначе. Чуть приближается к подобным переживаниям состояние транса на танцполе с той лишь разницей, что исчезновение там имеет другую природу, затрагивает какие-то другие ноты твоей внутренней партитуры, порой не оставляя после себя вообще ничего, кроме смутного ощущения безвозвратно утерянного куска времени. Изредка я исчезаю в работе, и, кажется, в своё время именно поэтому я её и выбрал.

Мне сложно понять пока, что происходит в эти моменты. Ещё не удалось мне разобраться, кто исчезает, а кто появляется. Иной раз мне кажется, что в эти моменты нет ни того, ни другого, есть просто действие вдохновения, происходящих самих по себе событий, рождающихся самих по себе слов, проявляющейся спонтанно реальности — чистого акта творения.

Я знаю только, что такие моменты действуют на меня необычайно освежающе. Из меня словно достают пробку, мешающую свободному движению жизненной силы, и тогда я просыпаюсь, становлюсь более подвижным, моя речь делается более бойкой и креативной, в голову начинают приходить самые невероятные идеи.

Что тут можно сказать. Если это и есть Flow, то я не против оставаться потоком всегда.

Когда не получается делать то, что тебе хочется, нужно начинать с малого. Например, научиться думать, говорить, писать об этом. Тогда мало-помалу неудобная, пугающая тема становится всё более знакомой и не такой страшной. В буддийских практиках, например, помимо всего прочего используется так называемая «аналитическая медитация», когда выбирается актуальная для тебя тема и методично прорабатывается, логически анализируется, тем самым устраняя «слепые» пятна в осознании, непроработанные, недоработанные или заимствованные некритично извне области субъективной реальности.

Когда не получается «жить стратегически», можно полагаться на текущие желания. Принцип такой — замёрзнуть нахуй или же топить без разбора всем, что горит, пока ты не построишь надёжный очаг. Сгодится всё- деньги, женщины, гаджеты, престиж, гордость, даже страх, боль и ненависть можно запрячь в работу. О благородности топлива обычно рассуждают тогда, когда риск сдохнуть от холода уже миновал. Как я уже говорил, мне, например, помогала моя гиковская любовь к гаджетам. Хронометраж и учёт денег во многом удалось внедрить исключительно за счёт того, что мне было эстетически приятно доставать из кармана айфончик, проводит по нему пальчиком и тыкать потом в идеально графически выдрюченные менюшки интерфейсов (не упуская случая устроить достойный холивор, отмечу, что андроидовские поделки до сих пор в этом отношении остаются на полном подсосе).

Есть другая категория активностей, которые нравятся безо всякой причины, без всякой видимой логики. Почему-то именно с этой группой мне тяжелее всего иметь дело, хотя отклик от подобных занятий получается наиболее мощный. Одно из таких дел — изучения испанского языка. Я не знаю, как, я не знаю, почему, но когда я повторяю вслед за компьютерным самоучителем испанские предложения, мой внутренний кот начинает урчать что есть силы. Я начинаю активно щуриться, лыбиться, и само тело моё начинает вдруг просыпаться, иногда озадачивая меня совершенно неуместными спонтанными подъёмами либидо.

Логики нет, но так ли здесь нужна логика? Подозреваю, что когда этот костёр разгорится, тогда станет очевидной и внутренняя взаимосвязанность событий, а до тех пор не всё ли равно? Как показывает практика, чтобы греться у камина совершенно не обязательно знать хоть что-либо об экзотермических реакциях.

Хотя я и знаю, что это, по хорошему, не должно меня волновать, но всё же я хочу объяснить одну вещь, которая может показаться не очевидной. Я люблю своих родителей. Я люблю своих папу и маму. Но это не мешает мне осознавать свой собственный мир и вклад людей, внёсших в него весьма существенную лепту. Я не злюсь (ну ладно, почти не злюсь). Иногда злость проступает как неустранимая, неотъемлемая часть осознаваемых переживаний.

Тогда я могу даже ненавидеть своих родителей. И всё равно любить их. Если вы где-нибудь слышали, что нельзя любить и ненавидеть одновременно, вас обманывают. Сознанию не свойственна двоичная логика.

Я люблю своих родителей, потому что могу разглядеть в них таких же мальчиков и девочек, кующихся на самых разных наковальнях реальности. Девочку, от которой ушёл на работу, но так и не вернулся, папа, и воспитывающую её другую девочку, отказавшуюся от чувств во имя выживания. И вижу, какую роль сыграл этот страх потерять в ограничении моей собственой свободы. И мальчика, нашедшего, затем потерявшего, затем нашедшего было снова, но попавшего под тяжесть семейной воли, и направившего всю свою энергию в русло знакомой стихии. Я вижу, что никого в действительности невозможно обвинить, что каждый исходил из доступных ему средств, знаний и умений, каждый исходил из своей собственной правды, в результате формируя то, с чем мне сейчас приходится жить.

Я понимаю это, и моё сердце улыбается этим бравым мальчикам и девочкам, так бойко сражавшимся за своё собственное существование в этом мире.

Я люблю своих родителей. Люблю своих папу и маму.

Большое и малое... Кажется, только сейчас я начинаю в полной мере осознавать действительное значение относительности. Именно сейчас до меня начинает доходить, что нужно принять именно свою версию реальности, выставить свой масштаб переживания, свой накал эмоций, потому что это и есть то, что ты переживал НА САМОМ ДЕЛЕ. Если это ад, то он остаётся адом, как бы тебя не пытались убедить в обратном. Как бы тебя не заставляли думать иначе. Как бы не пытались вбить тебе в голову, что ты живёшь нормальной, здоровой, правильной жизнью — невозможно замаскировать ад маргаритками.

Даже если полностью отказаться от своих чувств, ад всё равно будет возвращаться — во снах, в отражениях, в бесконечном повторении одних и тех же ситуаций. И будет вспыхивать в тебе, когда ты меньше всего этого ждёшь, когда ты, кажется, снова набираешь высоту, но вот только ты снова слушаешь чью-то историю, и тебя снова захлёстывает этим горем, совершенно нелогичным и неадекватным по видимости, но чрезвычайно точно резонирующим с истинным рисунком твоей реальности.

И можно догадаться тогда о том, что там — внутри, как можно догадаться о своём внешнем виде, глядя в отражение в зеркальной глади воды, ведь всегда бывает первый раз, даже первый взгляд в зеркало. И тогда остаётся только принять размеры страдания, сколь абсурдными бы они не казались твоей логической части. Принять себя содрогающимся от рыданий, кричащим от жалости к мальчику, которого ты видишь по телевизору, не по форме, но по самому этому истошному крику, рвущемуся из твоей глубины, превращающей всё твоё тело в один лишь напряжённый крик опознать тождественность происходящего в картинке и того самого, спрятанного и ревностно защищаемого от света дня.

И пусть кажется, что нет ничего общего между тобой и воображаемым мальчиком, на глазах у которого бензопилой разрезают на части мать, два дня ожидающего освобождения в заполенной кровищей комнате, но твоё тело, твоё сознание, какая-то глубинная и неуправляемая его часть считает иначе, заставляя всё твоё существо извиваться и биться в катарсических муках.

Нет, в моей жизни не было злых маньяков, убивающих моих родственников. Но если окунуться на мгновение в мой действительный мир, то можно понять, что на деле всё обстоит куда хуже. Ведь там не было никого чужого. Там резали на куски друг друга мои собственные мама с папой.

Аналитик попросил использовать в своей публикации мои сны. Какие-то они по его мнению очень психоаналитически правильные. Возражать я не возражаю, пускай использует, мне-то что, только сам важность их и правильность (пока?) не ощущаю. На меня они не производят даже впечатления — ни шока, ни страха какого-то особенного, ну сны и сны.

Один сон — конфликт с незнакомцем, которого я прогоняю из принадлежащего мне то ли магазина, то ли мастерской, ни лица, ни опознавательных каких-то признаков которого я не помню. После ссоры, возможно уже в другой день, я выхожу из подсобки и вижу тело повешенного молодого юноши, подмастерья. Я смотрю на его красивые, ухоженные босые ноги, ещё вздрагивающие в конвульсиях. Меня наполняет горечью, чувством вины за то, что из-за моей несговорчивости погиб невинный человек. Вдруг из-за левого плеча, совершенно естественно, как будто он там всегда есть и был, начинает говорить мой отец. Он с излюбленной своей простоватостью говорит, что парень наверное бедняк, ведь только бедняки носят короткие штаны, потому что приходится носить то, что есть (остаётся). Во мне закипает обычное для разговоров с отцом раздражение, хотя и вялое, подавленное, но всё же хочется ему возразить, что штаны вовсе не короткие, а стильно подвёрнутые аккурат по текущей моде. На этом сон заканчивается.

Другой сон разворачивается на терпящем бедствие судне, где-то на нижней палубе. Бедствие только начинается, царит всеобщее недоумение и растерянность, ещё не перешедшее в панику. В этот момент появляется «ловкий адвокат», под копирку снятый с Сола Гудмена из «Breaking Bad», и даёт мне точные и ценные указания, по ходу дела помогая организовать людей под моей опекой (ставит им кое как собранные их чемоданы). Затем он даёт команду на выход, я двигаюсь вслед за ним к лестнице, на этом сон прекращается.

Как я уже говорил, каких-то особенно сильных эмоций я во время просмотра снов не испытывал. Мне кажется, я надёжно отчуждён от своих переживаний, как во снах, так и в реальной жизни. Но. Только до той поры, пока дело касается меня. Стоит только спроецировать свои эмоции на кого-то другого, почувствовать их в переносе, меня может неожиданно сложить пополам. Так я до сих пор очень болезненно переношу рассказы близких о детских травмах, изнасилованиях и других душевных издевательствах.

То же, что происходит со мной — оно как бы нормально, и не заслуживает особого внимания. В сравнении с бедами других о своих мне не стоит даже заикаться.

Понемногу я начинаю понимать сейчас, что это не совсем так. У меня есть свой «маленький» субъективный ад размером с весь доступный мир, от которого я имею право избавляться любыми возможными способами.

Извините.

Мне очень тяжело сейчас. Иногда я с удивлением обнаруживаю, что, вообще говоря, по накалу кипящие во мне страсти превосходят порою момент Самого Страшного События, что, получается, автоматически лишает последнее своего гордого звания.

Я в кризисе, и очень хорошо это понимаю. Но что делать с этим — пока толком не представляю. Я знаю лишь, как я прохожу кризисы обычно. Раскачиваю, разогреваю, довожу себя до предела переносимости, затем меня пробивает живительной окрыляющей агрессией, а потом уже накрывает отчаянием и полным безразличием. В принципе, я уже изменил эту схему, не бросив снова работу. Не обвинив во всех грехах своего аналитика (хотя последний особо и не возражает на самом деле), не обрубив связи с друзьями и приятелями.

Хотя последнее получилось в основном потому, что для большинства друзей и приятелей дверь осталась закрыта ещё с прошлого раза. Почему — отдельная тема для разговора. Всё же как-то на удивление малое количество людей может понять, что мне не нужны советы. Меня не нужно опекать, брать в ученики. Я умный, сильный, духовно развитый, и прекрасно знаю, что мне нужно делать. Мне нужна только поддержка, простое человеческое присутствие, без оценок и оскорбительной опеки, без попыток меня перевоспитать или изменить мои ценности. Да и силёнок должно быть достаточно, чтобы выдержать груз моих проблем.

И потому получается забавное — те, кто всячески порицает психоанализ, при всяком удобном случая попёрдывая расхожестями в духе «зачем психоанализ, когда есть Дружба!» на деле оказываются не способными тебя элементарно выслушать. Потому что своя боль не прожита, потому что своих защит наворочено, потому что в своей психике конь не валялся. Господи, да как же ты мне можешь помочь, когда ты начинаешь дёргаться всем телом от того, что я тебе пытаюсь рассказать? Так получается, что со своим аналитиком я частенько встречаюсь в публичных местах, и мне постоянно доводится наблюдать, как занявший соседний столик бедолага начинает ёрзать, елозить, беспокоиться, подпрыгивать на острых лезвиях баттхёрта, а потом, не выдерживая, сливается куда-нибудь подальше.

Намного больше пользы мне приносят люди, с которыми я могу просто поговорить на какую-нибудь взаимно-интересную тему. Которые не пытаются залезть мне в душу, а потом съебаться оттуда в ужасе, оставив там ещё немного и своего говна.

У меня есть лопата, я копаю. Я выкопал уже столько, сколько большинству из вас и не снилось. Поэтому не стоит удивляться, что в свои перекуры мне не слишком-то хочется говорить о работе.

Целую искренне,
Ваш
Шит-дигга

Я живу в мире огромного злого спящего тысячеглазого существа. Когда оно засыпает, то становится прозрачным, так что если сон достаточно глубок, то на время можно представить себе, что его и нет вовсе. Проблема лишь в том, что, забывшись, увлёкшись, можно сделать вдруг резкое движение, громко вскрикнуть, неосторожно задеть комод с посудой, и тогда существо мгновенно просыпается, вскидывается, источая ненависть всеми своими безобразно устрашающими глазами и пастями. Они вдруг появляются отовсюду — впереди, сзади, сбоку, снизу, сверху — везде только пронзительный крик, ненависть, уничтожающая злоба, презрение.

И тогда страх захлёстывает меня с головой, и тогда я сжимаюсь в комок, сажусь на корточки и закрываю что есть силы уши, съёживаясь, крича от обуявшего меня бездонного ужаса. Тогда я ненавижу всё: я ненавижу мир, в котором мне приходится всё это терпеть, я ненавижу эти глаза, я ненавижу эти пасти, я ненавижу себя за то, что я снова призвал эту тварь своим беспечным поведением. Потом, спустя какое-то время, когда я практически вростаю в пол, обездвиженный, лишь дрожащий и всхлипывающий, существо вдруг начинает засыпать. Его глаза подёргивает сонной поволокой, оно начинает клевать своими уродливыми головами, пока не уснёт и не растворится снова, оставляя после себя лишь неизбывное чувство постоянной, смертельной опасности.

Тогда мне хорошо. Тогда можно немного отдохнуть. Тогда можно забыться, а лучше вообще забыть, навсегда отказаться от попыток предпринимать что-либо, только бы снова не оказаться под обстрелом этих сочащихся ненавистью глаз.

Ведь когда меня нет, то и его нет. И страха нет. Вообще ничего нет. Есть только непрекращающаяся, всепоглощающая тоска.

Новый год встретил очень хорошо, в душевной компании специально прилетевшего из Минска человечка. Заценил достижения местных путей аэропортного сообщения, покатался на аэроэкспрессе — удобно, как в европах. Да и сам Шереметьево произвёл в этот раз намного лучшее впечатление. Прошлые мои транзиты оставили какое-то необычайно гнусный осадок. То ли терминал был не тот, то ли вообще Домодедово — сейчас уже не разобрать.

Основной девиз подготовки к празднику — не заморачиваться. Интуиция как-то подсоветовала мне забить холодильник за день до времени «Ч», и оказалась как обычно права — к моему удивлению, в этой самой как бы бизнес-ориентированной Москве позакрывалось нахрен вообще всё часиков уже так в шесть вечера. Так что пришлось сооружать праздник из того, что было в наличии.

Прогулялись по Москве, заскочили в ресторанчик — под новый год обслуживание скатилось к какому-то нереальному сюру с неправильно записанными заказами, повторами блюд, замороженными сашими и прочими предновогодними радостями. К слову, с обслуживанием мне в Москве вообще не везёт. Катастрофически. Хотя некоторые (не будем показывать пальцем) меня всячески уверяли, что уж в Москве, в Москве-то! Сейчас же я радуюсь всякий раз, когда мне принесут не холодный суп.

Но мы не парились, и поэтому от всего происходящего получали удовольствие. К тому же, в качестве бонуса за причинённые неудобства менеджер повторила нам напитки и не включила в счёт по ошибочные сашими. Дальнейшее обследование Арбата показало, что на всей улице работал, кажется, один единственный Кофе-Хаус, в котором можно было отогреться и взбодриться чашечкой другой карамельного капучино.

Ну а потом новый год, все дела... На следующий день прогулки по Москве, лицезрение вымерших агрессивно бизнес отмоделенных моллов (господи, как они деньги-то зарабатывают?), открытие новых сортов любимой линейки элей в чуть ли не единственном в округе работающем «Перекрёстке». Потом — вокзал, борьба с внезапно накатившей грустью, осознание того, что единственной «зоной безопасности» во всём городе по-прежнему остаётся моя квартира. Там тепло, там чайничек на свечке, четыре вида чая на выбор, кофе, бейлиз, и просторный стол на кухне, где можно разложиться с книжкой или своими записями.

Первоначальный план состоял в том, чтобы дождаться своего поезда в Питер на вокзале или где-нибудь поблизости. Но оказавшись на «Площади трёх В» я понял, что жестоко ошибся. Кишащие бомжами переходы, пропахшие застарелым потом, мочой и гнилью, лежащие то тут то там тела, пошатывающися стоя и замирающие на корточках гопники, в общем — весь цвет (и пах).

Всю дорогу домой я медитировал, пытаясь обнаружить то, что же так упорно заставляет меня держаться за свою грусть. Ведь если удастся найти и отпустить, тогда... Хорошо, что если представить себе, что мне хорошо. Как бы это могло быть? Напряглось что-то внутри. Вот это что-то нужно расслабить, не совершая резких движений. Не насиловать, но убедить, успокоить, разрешить расслабиться. И вдруг, как будто само по себе — настроение меняется. Ты уже не маленький грустный мальчик, ты — дерзкий путешественник, намотавший уже немало километров, многое повидавший на своём пути. Так оно намного лучше.

А потом — Питер, Сашенька, экскурсия по культурной столице, разговоры, местные хипстеры, сидр, скрабл, «жопарозон» и первое место на foursquare. Только вошёл во вкус, как уже пора отправляться на вокзал, погружаться на «Сапсанчик». Отличная штука, между прочим — три с половиной часа, и ты в Москве.